Людмила Максимчук
«Яблоко жизни», 2006
Яблоко жизни
Яблоко – очень полезный продукт для организма человека: его сок, мякоть, кожура являются неоценимым источником питательных и целебных веществ. Нет болезней, которые не поддавались бы лечению с помощью сил, заключенных в яблоках…
Из восточных сказаний о животных и растениях
Пока не заболеешь, на жизнь смотришь совсем по-другому… Мария не припоминала, чтобы так заболевала раньше. Началось с небольшой простуды, потом «прицепилось» – ангина, кашель, ОРЗ; дальше – осложнения: миозит, остеохондроз… и прочее. Муж настоял, чтобы положили в госпиталь, мама обещала, что с детьми справится. Положили в неврологическое отделение. В палате, где находились еще три женщины, Марии не понравилось, и не потому, что там было плохо, а, наверное, просто болеть не привыкла. Да и соседки (хоть и ни ей, ни друг дружке не ровесницы) говорили об одном и том же: о болезнях, семейных неурядицах, а чаще пересказывали разные сплетни. Мария старалась помалкивать, не ввязываясь в разговоры. Зачем ей это? Скорее бы, скорее вылечиться и уйти домой – вот чего ей хотелось с самого начала. Почти всю первую неделю не вставала – только в столовую да на уколы, прогревания, анализы...
В голову приходили разные мысли, иногда самые нелепые!
И зачем жизнь устроена так, что люди должны болеть?
Уже в первые дни она заметила, как по вечерам в коридор из предпоследней палаты выезжал в кресле-каталке, ловко с ним управляясь, молодой еще человек. Однажды, проезжая мимо Марии, задержавшейся у кабинета дежурной медсестры, он обронил на пол свернутую в трубочку газету. Мария тут же нагнулась, хотела поднять…
Подняла, конечно, но еле разогнулась: спину пронзила боль.
– Ну, зачем же вы так… – сказал он. – Я бы смог и сам – нет, не сам, а кто-нибудь помог бы. Зря вы, небось, себе навредили!
– Ничего, сейчас полегчает, – ответила Мария, вымученно улыбнувшись. – Простите, пойду к себе.
В палате спросила у сестры, которая принесла вечерние градусники:
– Кто это у вас на коляске разъезжает?
– А, это Анатолий Скуратов, наш, наш больной, – отвечала та на ходу. – Несколько раз в году его лечим.
– Что же с ним?
Медсестра посмотрела на нее снисходительно и покачала головой:
– Мария Афанасьевна, у него – совсем не то, что у вас, да и у всех остальных. Не озадачивайтесь. Поняли?
На другой день пришел муж, Валерий, принес, что Мария просила. Передал привет от домашних, с работы.
– Что, лучше тебе? – спросил он.
– Конечно, – улыбнулась Мария, не привыкшая к долгим разлукам с семьей, с Валерой. – Разве может стать хуже, когда сразу столько людей заботятся обо мне?!
– Чего народу говорить?
– Это и говори. – Она вспомнила, что... – Валера, кстати: наверное, недели две проваляюсь тут. Представляешь?
– И ладно, – он смотрел на Марию с нежностью; чувствовалось, что устал, замотался. – Не переживай. У детей все в порядке. Скоро каникулы – норовят на улицу, за уроки не усадить. Правду сказать, скучают они без тебя… Олечка прямо рвалась сюда, а Кирилл приказал, чтобы ты отлеживалась, мол, намаяться еще успеешь!
– А мама как?
– Ну, Анастасия Григорьевна не унывает! – Валера засмеялся, вспоминая напутствия тещи, какими она провожала его сюда. – Велела о детях не беспокоиться, ко всему относиться с терпением.
– Я тоже сильно соскучилась, – вздохнула Мария. – А Оля исправила тройку по русскому?
– Вот и не знаю… – Валера наморщил лоб. – Да забудь ты пока обо всем! Исправит еще, успеет к концу четверти, я проверю. А ты давай держись, полечись тут, даже если поскучать придется, лишь бы поправилась. Смотри у меня, лечись как следует… – он вспомнил о своих делах, которым не было конца и края. Посидели еще немного, поговорили… – Ну, давай, не грусти напрасно, а мне пора.
– Уже?
– Ага, – Валера засобирался. – Не провожай, сам дорогу найду.
Через несколько дней Марии разрешили гулять во дворе. Только одеваться – теплее: весна обманчива! Мария что-то не решалась высунуть нос на улицу, отвыкла от прогулок до такой степени, что даже в холл выходила только изредка.
Выезжал туда же и Анатолий. В этот раз Мария увидела его, подошла.
– Как дела, Анатолий? Мне сказали, что вас так зовут.
– Да, меня все знают, – медленно, немного запинаясь на согласных звуках, произнес он. – А вас как величать?
– Меня? Мария Филатова, Мария Афанасьевна – просто Мария,– она не знала, о чем можно говорить с человеком, больным так… так серьезно. – Я давно не лежала в больницах, а теперь угодила… Но, думаю, дело идет к завершению, скоро выпишут.
– Замечательно, а меня – не скоро, как минимум через месяц.
– Боюсь и спросить: почему?
– Вот и не спрашивайте! – махнул рукой Анатолий, криво усмехнувшись. – Ладно, поеду. Скоро ко мне гости придут, хочу их встретить. Отвезут в душ, помоют, то да се. До свидания!
Мария вернулась в палату, прилегла, задумалась... Жалко парня! После ужина пошла позвонить домой: там все хорошо. Валерия Игнатьевича посылают в командировку на неделю, по его снабженческим делам, но раньше, чем через неделю, ее и не выпишут. Хочется, хочется вернуться, уже надоели казенные стены! На работе близится квартальный отчет, да и маме нелегко ухаживать за детьми, управляться по хозяйству…
На другой день пришли две девочки с работы, принесли огромную сумку гостинцев.
– Да куда ж столько, мне не осилить! – удивилась Мария.
– Ничего, поправляйтесь, Мария Афанасьевна; это от чистого сердца – наши собирали!
Что тут делать? Сумка тяжеленная! Оставила пока в палате, а вечером спросила у медсестры:
– Можно ли угостить чем-нибудь этого… Анатолия Скуратова?
– Почему нельзя? Конечно, можно, ведь к нему особенно часто не приходят, пусть порадуется.
Мария сложила банки-склянки, фрукты и конфеты в пакет; подошла к нянечке, просила передать. Та тут же и отнесла, одобрительно взглянув на Марию. Утром Марию вызывали к начальнику отделения, на консультацию. Решили, что добавят новые лекарства, уменьшат количество уколов, отменят физиотерапию. Да! Выпишут к понедельнику.
После тихого часа Мария сходила на массаж, потом отдохнула – посидела в холле, поразмышляла о себе. Сколько можно киснуть? Все, хватит болеть, размышлять, без дела маяться, пора встряхнуться… Вернулась в палату, вытащила сапоги, шапку, надела пальто прямо поверх махрового халата, намотала на шею платок, вышла на улицу: надо же заново привыкать к здоровой жизни, к свежему ветру! Во дворе встретила Анатолия, все на той же коляске. Он был одет в куртку, ноги укутаны одеялом. Рядом приятный мужчина нетерпеливо прикуривал сигарету.
– Мария Афанасьевна! – поприветствовал ее Анатолий. – Как я рад! А со мной – Федор, мой друг с детства. Федя, ты что, уже уходишь?
– Ага, только завезу тебя в палату. – Федор посмотрел на Марию с напускным безразличием, сделал две короткие затяжки и поправил одеяло на ногах у Анатолия.
– Не, в палату меня не надо, – остановил его Анатолий. – Это я и сам умею. Мы тут с Марией погуляем немножко. Ладненько?
Мария сказала, что может погулять, но не больше получаса.
– Вот и я столько же. До свидания, Федя, – Анатолий улыбнулся.
– Звони, если что. Ну, будьте… – Федор ушел, подкатив Анатолия к широкой асфальтовой дорожке: по ней будет удобнее ехать. Анатолий проводил его долгим взглядом и, взглянув на Марию, взялся за рычаги управления. Коляска покатилась довольно легко, Мария шла рядом.
– А вы сами сможете… – она никогда раньше не присматривалась, как передвигаются инвалиды на колясках без посторонней помощи, да и почти не сталкивалась с этим. Да, не позавидуешь.
– Еще и как смогу, вас, Мария Афанасьевна, беспокоить не стану, – опередил Анатолий возможные вопросы.
– Я вовсе не к тому сказала, не к тому хотела спросить...
– Ладно, понял, – Анатолий покатил коляску быстрее, и Марии пришлось прибавить шаг. – Спасибо за вчерашнее угощение. Вкусно – полжизни бы отдал! Нет, это просто шутка такая. Не подумайте, что я с голоду пухну.
– Нечего мне думать! – Мария встряхнула головой, отгоняя пустые мысли.
– Вот и ладненько.
Мария с удивлением наблюдала, как быстро Анатолий работает руками, как ловко обращается с коляской, как размеренно вращаются ее колеса. Казалось, все получается легко и просто!
– Что, раньше такого не видела? – спросил Анатолий, наблюдая, какой эффект производят его действия на Марию.
– Видела, наверное, но… не так близко.
– А, это… Это, знаете, может случиться, ну, не с каждым, конечно…
– Я думала, что такие болезни – с детства, – осторожно произнесла Мария, не зная, что вообще говорить.
– Не с детства, хотя… – Анатолий догадывался, что Мария не имела представления о подобных заболеваниях. – Вижу, вы меня жалеете. Я бы и сам себя жалел, да поздно уже.
– Как же… Как это произошло? – вырвалось у Марии.
– Интересуетесь? – Анатолий усмехнулся. – Не обижайтесь, я… не к словам цепляюсь… Просто устал я от своего положения, устал ждать, что будет хуже и хуже.
– Почему нельзя ждать улучшения? – удивилась Мария.
– Зачем ждать того, что не будет никогда?
– Никогда?
Анатолий остановился и спросил, глядя на Марию пристально:
– …Мария, простите, сколько вам лет?
Мария в ответ пожала плечами:
– А что? Это имеет для вас значение?
– Нет, но мы, я вижу, близки по возрасту – значит, вам легко сопоставить… – Анатолий неожиданно замолчал. – Мне тридцать девять лет, и десять из них я болею, а восемь – фигурально выражаясь – прикован к этому креслу. Видите?
– С вами что-то случилось? Как раз восемь лет назад? – осторожно спросила Мария, прикидывая, что у нее было в то время.
– Вот, вот… Скажи кто раньше, ни за что бы не поверил. Жил себе и жил, да так, что завидовали – через одного. Теперь-то – было бы чему... Врачи говорят: рассеянный склероз. Это неизлечимо.
– Я ничего не слышала о таких болезнях и таких диагнозах.
– Бог тебя миловал, прости, что обращаюсь на «ты». Можно? – Анатолий улыбнулся.
– Конечно, можно: мы же почти ровесники, – ответила Мария. – Но… как же так? Чтобы не было улучшения? Ведь любая болезнь, наверное, как-то поддается лечению.
– Любая? – Анатолий бросил острый взгляд на Марию, вздохнул. – Куда там! Угораздило же меня… Ты – такая деликатная, воспитанная, угостила меня давеча… Очень вкусно, спасибо тебе… Я за тобой наблюдаю, я внимательный; встретил бы я тебя раньше, да не болел бы при этом… – Анатолий помрачнел, но тут же придал себе бодрости: – Эх, устроен-то я был хорошо! Женился по душе, жена – красавица. Родился сын. Все выходило отлично. Преград на пути не было, никто не мешал, начальство уважало, все проблемы решались быстро, в два счета. Носил я погоны; как закончил училище – сразу попал в транспортную милицию. Там и работал… Слышала про такую службу?
– Никогда, – отвечала Мария, которая и на самом деле никогда ничего общего не имела ни с милицией, ни с транспортной милицией. Она удивлялась, да не очень – чего только на свете не бывает!
– А я долго работать собирался. И не нужно мне было в каких-то очередях на квартиру стоять, на машину – тоже, добывать товары и продукты – не приходилось. Мы такой контингент обслуживали, что все это нашему брату полагалось без проволочек. Поняла? Квартира у меня была – игрушечка, обставлена по последней моде; хрусталь, ковры, мебель… Жене – подарки, наряды, все в дом тащу. Сыну – уж ему-то только «птичьего молока» не хватало, да со временем раздобыл бы. И вдруг… – Анатолий запнулся на полуслове, припоминая неприятные подробности. – Обычный грипп; ну, болел – на бюллетене, правда, долго не сидел, волка ноги кормят… Работал, работал, да чувствую: не то, с силами собраться не могу, а расползаюсь, как медуза, по дну – все сильнее развозит и развозит. Ну, меня к врачам в те годы было палкой не загнать, да если с постели не встать – какая тут работа? Вот так... Забрали в госпиталь, обследовали, поставили тот самый диагноз.
– Сразу же?
– Почти.
– Лечили? – спросила Мария. – То есть правильно лечили?
– Лечили, еще и как, а вот чем и правильно ли, нет ли – даже не спрашивай… Главное, что время летело, а ни на грамм не становилось лучше; выписывать на работу не собирались. Промаялся полгода. Представляешь? Все, вышел в тираж. Дали группу. Комиссовали. Кинули пенсию – три копейки; потом, правда, чуть-чуть прибавили, спасибо начальству, похлопотали за меня...
– Так все просто? – удивилась Мария. – А семья, жена?
– Вот то-то, что жена… – тут Анатолий словно споткнулся обо что-то. – Врачи ей обрисовали положение, объяснили культурно. Она – ко мне: «Разводимся, сына беру с собой, квартиру делить не будем, тебе на работе комнату отдельную дадут – пообещали». А я все в госпитале лежу, понимаешь? Притаскивает хахаля, говорит: «За него замуж выхожу». Представляешь? «Подпиши, – твердит, – документы, мы тебе все без хлопот оформим. Не подпишешь – хуже будет».
– Но… разве нет законов на этот счет? – неуверенно спросила Мария.
– Куда хватила! Законы есть, но как говорил один мой друг, мы привыкли жить не по законам, а по понятиям. Чего-то добиться можно, если силы на это иметь… – невесело усмехнулся Анатолий.
– А сын? – спросила Мария так, словно о своем ребенке.
– Что – сын! – Анатолию тяжело и больно было объяснять свою историю до конца, но раз уж начал… – Ему тогда пять лет исполнилось. Жена сказала: мол, раз в месяц будешь с ним встречаться, если захочешь. А вообще – ни к чему… Меня все это окончательно… в медузу превратило бы, но друзья не дали. Вот ты Федю только что видела: работали-то вместе недолго, близкими приятелями не считались. Помогал я ему несколько раз, и он – мне, иногда, по мелочевке… Не думал, не гадал, что человеком окажется, а он – вот те на! – тогда первый ко мне прибежал, весь мой расклад узнал, с юристами своими советовался. Он же и в комнату новую меня определил, он да еще один капитан. Вон как! Кто б подумал? Так вдвоем за мной и ухаживали – не в службу, а в дружбу, как говорится. Понимаешь?
Мария не ожидала таких откровений; но понимающе кивнула.
– У меня ведь родных нет совсем, только брат в Белгороде, – продолжал Анатолий. – Родители померли недавно там же, в Белгороде... Есть и школьный друг, Иван Рябичев, с которым… Ну, повздорили мы когда-то по глупости, разбежались в разные стороны. Федя его нашел, расписал мои беды-горести, так Иван моментально, в тот же день прибежал ко мне. Думаешь, у него своей семьи нет? Семейка еще та... Но звонить ему можно и днем, и ночью. Вот, видишь, и коляску эту достал: хорошая штука, удобная. Без друзей-то я теперь – полный труп.
…Не будь у Марии живого воображения, история Анатолия лишний раз доказала бы ей, как мало можно уповать на прочность семьи или надеяться на благодарность общества. Но она принимала все близко к сердцу и невольно принялась переживать за Анатолия, как за близкого родственника – прониклась по-настоящему.
Но что же делать, что ему отвечать, ведь он ждет!
– Анатолий, – сказала она, – я мало понимаю в медицине, хотя моя мама всю жизнь медсестрой-акушеркой работала. Сама я – на заводе, в отделе кадров, ничего интересного. Не знаю, чем бы тебе помочь: мои знакомые – совсем не те люди. У тебя дома телефон-то есть?
– А как же! – обрадовался Анатолий, польщенный вниманием Марии. – Мне это положено; прямо в моей комнате и стоит, на тумбочке возле кровати. В прихожей – общий, для соседей, они у меня хорошие. Хочешь мне домой позвонить? Мне можно надеяться?
– Попробую что-нибудь узнать для тебя, – отвечала Мария. – Только не знаю, получится ли. Оставлю тебе свой телефон, даже два: домашний и рабочий – вдруг пригодятся.
За разговорами они не заметили, что оказались почти у госпитального крыльца. Мария почувствовала, что немного озябла. А как Анатолий? Он улыбнулся ей, мол, все нормально! Она пошире распахнула двери.
Анатолий произнес, заезжая:
– Спасибо, добрая ты душа. Встретил бы тебя раньше…
***
Марию выписали, как обещали; бюллетень не продлили, а сразу – на работу. Мама, Анастасия Григорьевна, сказала, что раньше-то больным давали долечиться до конца. Мария тут же вспомнила Анатолия, пересказала его историю – как ему «дали вылечиться» и до какого конца... Домашние посочувствовали для приличия, но увидев, как на Марию подействовал этот Анатолий, остались недовольны. Валера образумил ее: не надо так реагировать на чужое несчастье. Вот как? Мария не обиделась на мужа, хотя и не согласилась с ним: от чужого до своего – один шаг! Ей хотелось навестить Анатолия, пока тот еще оставался в госпитале – не сумела: дела навалились со всех сторон, скучать или заботиться о новых знакомых было недосуг.
Анатолий позвонил сам месяца через два, спросил, не забыла ли его Мария, а она – обрадовалась, сказала, что помнит, конечно же.
– Как себя чувствуешь? – спросила она.
– Ничего. Вроде, справляюсь, – Анатолий отвечал бодро. – Даже могу приготовить себе завтрак, сварганить обед. На кухню – на коляске, катаюсь вовсю, коридор позволяет. В основном, приплачиваю соседям, чтобы покупали на мою долю продукты и готовили, а больше их почти не беспокою. Ну, ванную занимаю раз в неделю, когда ребята меня купать приходят… Ты уж звони, пожалуйста, хоть голос твой услышу.
– С сынишкой-то видишься?
– Ага, недавно привозили ко мне. Так и просидел на стуле возле шкафа, близко не подошел. То ли сам брезгует, то ли мать научила меня остерегаться... Пока еще ничего, видать, не понял, а ведь не маленький, скоро четырнадцать стукнет. У тебя дети-то есть?
– Разве я тебе не говорила? – спохватилась Мария. – Сыну – пятнадцать, дочери – десять. За ними нужен глаз да глаз. Мамочка моя меня просто выручает; она всю жизнь с нами живет. Мы с мужем работаем от звонка до звонка, а она у нас – домоправительница и воспитательница.
– Прости, что отнимаю время. Позвони, когда сможешь.
…Анастасия Григорьевна слушала этот разговор и ворчала в сторонку: мол, разве можно помочь всем без разбору? За долгие годы медицинской практики она столько раз сталкивалась с бедой, разбитыми жизнями, смертью! Хорошо, хоть – внуки здоровенькие, правда, Олечка слабовата. Надо закаляться! Машенька-то в детстве болела, особенно лет до пяти, потом выправилась, подросла. Так-то и в каждом доме – что-нибудь, да не все – слава Богу, но не станешь же из-за этого…
– Мама, ты уж не записывайся в закоренелые эгоистки, – остановила ее Мария. – Анатолий ни на что не претендует, поверь. Ему нужно, прежде всего, человеческое участие. А чтоб у нас в семье несчастий больше не было, лучше бы не отворачиваться, к примеру, от Анатолия. Неужели тебе еще нужно что-либо объяснять, когда ты с отцом прожила двадцать лет, с человеком, который погибал, но товарищей выручал.
– Выручал-то он, конечно, выручал, – только и сказала Анастасия Григорьевна. – Выручил бы кто его – когда он…
Анастасия Григорьевна, степенная и рассудительная, прежде никогда и ничего не осуждала без повода, но смерть мужа, погибшего под снежной лавиной в горах Тянь-Шаня, здорово подкосила ее и поубавила степенности. С годами боль притупилась, однако чувство обиды на тех, из-за кого, как она понимала, погиб Афанасий Леонидович, осталось в ее душе навсегда, и никуда от этого не денешься...
Мария знала, как тяжело матери, и поэтому попросила ее:
– Мама, успокойся, пожалуйста, будь так добра, и пойми: тогда, наверное, папе нельзя было помочь, а теперь вот – Анатолию – надо попробовать помочь, или хотя бы посочувствовать. Ведь он так одинок!
Нет, Анастасии Григорьевне затея дочери не понравилась, да подумала: пусть пока все останется, как есть, а там видно будет, может, и не всплывет эта тема. Мария, напротив, решила больше никому ничего не рассказывать, а позванивать Анатолию – по мере возможности – почаще.
...Лето обещало быть погожим – хорошо бы! В середине июня Анастасию Григорьевну с детьми отправили на дачу, сами с Валерой занялись ремонтом квартиры: уже лет пять собирались. Замечательно, что за лето управились с ремонтом, думали – не успеют. В сентябре дети пошли в школу – закрутился новый хоровод хлопот. На заводе у Марии началась реорганизация, пошли перестановки, и начальство предъявляло к сотрудникам все новые требования. Она замоталась, заработалась – и Анатолию сумела дозвониться только в ноябре, с работы, в обеденный перерыв. Трубку долго не брали. Мария перезвонила. Трубку взяли, только голоса слышно не было: лишь шипение и возня. Она хотела положить трубку, но наконец раздался приглушенный голос Анатолия:
– Мария, это ты?
– Я. Почему сразу трубку не берешь?
– …Долго тянулся, – его голос показался очень слабым. – Ребята поставили аппарат на другой конец тумбочки. Еле достал.
– Расскажи, как дела.
– Плохо… Врачиха приходила, говорила, что дальше будет хуже. Надо куда-то ложиться.
– Может, тебе лучше определиться в специализированное учреждение? – спросила она, припомнив, что существуют какие-то дома или пансионаты для инвалидов. – Разве нет таких?
Анатолий нервно засипел, трубка шипела и трещала. Погодя сказал:
– Ребята мои все разузнали… Какие дома-терема? Кому и где я нужен? Ясное дело: держись, говорят, до конца, там – труба дело. Поняла? Держусь вот… Стараюсь не расклеиваться…
– Давай, смотри мне! – постаралась подбодрить его Мария.
– Смотрю… – Анатолий примолк. – Раньше все сокрушался о прошлом, а теперь научился мириться с настоящим – другого-то нет...
– И правильно…
– Знаю, – Анатолий словно преодолел неприятные воспоминания и сказал повеселее: – А еще у меня – новшество: Иван заказал где-то пульт дистанционного управления для телевизора, принес и настроил – здорово! А то я сидел в четырех стенах, и что вокруг делается, не знал. Скоро телефонный аппарат с большими кнопками притащит, чтобы мне было удобно управляться с ними. Да и так, другие «подпорки и крючки» под меня приспособил, это тебе не очень интересно, наверное.
– То есть тебе все хуже, – все-таки сделала неутешительный вывод Мария. Кнопки, крючки, подпорки...
– Не буду нагнетать… Пока – не хуже. Лекарства, продукты – все с доставкой – ребята стараются. Только кто бы еще новые мысли пристегнул к моим старым мозгам!
– Ну, не раскисай. Скоро позвоню. Счастливо.
Мария положила трубку. Да, не позавидуешь.
Дома все-таки собралась с духом и спросила у мужа:
– Валера, а в инвалидных домах очень плохо?
– Что, там еще твоя нога не ступала? – Валера словно ждал, что Мария заговорит об этом, и нарочито строго начал выговаривать: – Ты на что нацелилась? Может, будешь в собесе работать на общественных началах или благотворительный фонд откроешь? Попечительница безотказная... Если бы я тебя не знал! Давай-ка я позвоню этому твоему подопечному, разберусь с ним, все объясню, по местам расставлю!
– Да что ты! – одернула его Мария. – Как ты можешь судить о человеке – ты его даже не видел ни разу! Ну, маму я понимаю, а ты? Ведь точно знаю: ты не такой бессердечный, каким хочешь показаться. Эх... Но не буду, не буду больше об этом… – Мария обиделась до слез. – Анатолию и без меня люди помогают, а я – просто, из вежливости…
– Ах, ты Машка-ромашка! – засмеялся Валера, разгоняя набежавшие было тучи, и обнял пригорюнившуюся Марию с жаром. – Так я и поверил… Ведь за это я тебя и полюбил когда-то, за сердце твое беспокойное… Помнишь, как мы познакомились? Не забыла еще?
Еще бы Марии не помнить их первой встречи, случившейся в деревне у бабушки! До сих пор она частенько вспоминает, как все произошло – после третьего курса, на летних каникулах… Однажды, поздно вечером, выбираясь с корзинкой грибов из лесу, она выходила на дорогу. Издалека заметила, как молодой парень тащит к машине какого-то человека. Парня она, кажется, встречала в деревне, а другого – никогда раньше не видела, однако не испугалась и подошла к ним поближе. Оказалось, молодой парень, Валерий, случайно обнаружил неподалеку тяжелораненого лесоруба и не смог оставить его без помощи. – «А как же все вышло? Где его начальство, например?» – «Лучше не спрашивать…» – Уже второй месяц за ближним лесом рубили просеку под железнодорожное полотно, и вот сегодня – на тебе! Мария поняла, что беднягу нужно срочно отвезти в город, а не в сельский медпункт, как собирался Валерий, потому что помочь ему могли только в больнице.
Тем более – в медпункте никого и нет – на ночь-то глядя!
Так и села в незнакомую машину с незнакомым человеком; так и отвезли лесоруба в районную больницу скорой помощи – там его вовремя прооперировали, спасли, значит. Словом, так и познакомились они с Валерой, а бабушка – та расхваливала его своей внучке: смотри, мол, какие у нас ребята-молодцы, не то что ваши, городские!
Давно все было, да очень хорошо запомнилось…
Валерий Игнатьевич тоже ничего не забыл. Ему пришлись по душе милые привычки Марии, которые не изменились с молодых лет, правда, иногда удивляла ее почти детская наивность во многих взрослых вопросах, особенно если дело касалось чего-то весьма отвлеченного, общественно-полезного – ну, как в кино про героев-комсомольцев тридцатых годов, ставших «образами для подражания в массах». До смешного доходило! Например, узнает, что случилась какая-то неприятность у соседей по лестничной клетке – тут же бежит к ним: не помочь ли чем (зачем помогать-то, когда эти пьяницы сами виноваты?); услышит, что в школе до сих пор не топят и дети болеть начали, звонит учительнице: спрашивает – все ли окна заклеены к зиме (что толку чего-то заклеивать, когда здание построено с учетом экономии – во все щели ветер свищет!); увидит в телевизионных новостях какую-то заваруху или беду, тут же заикнется: а как люди (как будто ее первейшая и прямая обязанность – заботиться о чужих людях)?! И это – искренне... Кажется, теперь все привыкли больше думать о себе и о своих, а она…
– Жалко парня, жалко… – вздохнул Валерий. – Уж звони этому Анатолию, только знаешь, что? Пользы от твоих или моих звонков будет мало. Я кое-что узнал – и ничего утешительного сказать не могу. Поспрашивал у своих ребят, наводил справки у наших дотошных медиков (специально в энциклопедиях копались!) – все говорят: ремиссия растягивается до нескольких лет, а случается, больной и скоротечно умирает – за несколько месяцев. Относись ко всему этому спокойно. Ладно? Ты мне дорога, у нас двое детей… Да мне ли убеждать тебя? У нас в семье кто-то кого-то бросал? Вспомни! Вот так. Люблю я тебя, за это, наверное, и люблю… – Валерий расчувствовался, думая о том, что любому человеку можно угодить в такую беду, откуда не будет выхода назад... Не каждому везет!
Ох уж, Валера, истинный отец семейства – оберегает покой семьи... С тех пор Мария решила, что будет звонить Анатолию только с работы, чтобы не тревожить домашних. Девчонок в отделе не посвящала в свои заботы, да их-то, молодых, чужие беды не интересовали. А вот Анатолия... Иногда он отвечал сразу же, а то поднимали трубку соседи, сдержанно отвечали, что Анатолий, наверное, спит, или – что не может говорить, или – что к нему пришли. Марию это успокаивало ненадолго. Хорошо, что, по всей видимости, Анатолия в квартире не притесняют.
Дома об Анатолии больше не заговаривала.
Прошло некоторое время, и Мария успела привыкнуть к мысли, что ее домашние потеряли интерес к ее «опекунству». Но как-то раз, на кухне, перед тем, как бежать на вечернюю тренировку по баскетболу, Кирилл неожиданно спросил Марию, что там творится у Анатолия. Мария оглянулась, прикрывая дверь: не слышит ли мама или Валера. Да нет, вроде бы, они заняты другим. Кирилл же, уплетая третью котлету прямо со сковородки, проговорил нарочито небрежно:
– Ты, мам, можешь на меня рассчитывать. Если надо, могу полы у него помыть или в аптеку сходить. Петьке я рассказал, ну, и он тоже… Ты не думай, мы все понимаем, и вспомни, как у Петьки долго болел дедушка – мы и ему помогали, тебе с папкой не докладывали...
– Ишь ты, Тимур, Тимур и его команда! – засмеялась Мария, потрепав сына за вихры. – Надо будет, скажу. Когда пострижешься?
– Ты чего, мам… – мотнул головой Кирилл. – Так – самая мода. Мы с Петькой соревнуемся, кто из нас будет больше на того футболиста похож – ну, из рекламы. Да ты его не знаешь! А у Олечки-то… Ой, забыл, что это тайна! – спохватился Кирилл.
– Вот и забудь, бестолковый… Козлятки вы мои глупые…
Распахнулась дверь, и влетела Олечка, то ли догадавшаяся, о чем они говорят, то ли краем уха услышавшая весь разговор. Подбежала, обняла Марию, запрыгала рядом, подпевая:
– Ах ты, мама-коза,
Голубые глаза:
Молоком она готова
напоить всех подряд,
Только бабушка и папа
не велят, не велят!
– Умора с вами! Какие у вас тайны? – засмеялась Мария. – Да и от вас никакой тайны не удержишь. Додумались же, сочинители мои ненаглядные! В школе-то за сочинения что ставят? Вот то-то…
***
Весной Анатолий почувствовал себя гораздо хуже, становился все беспомощнее – это определялось даже по телефону: голос казался совсем сиплым и глухим, то и дело срывался и останавливался. Слова все более растягивались, некоторые фразы выговаривались словно пунктиром, интонации выдавали с головой. Речь все более напоминала заигранную пластинку:
– О-о-о, Мария Афанасьевна! Сейчас вот, погоди, ся-я-яду получше… Все, уже, все… Ну, как ты там?
– Ничего, в порядке. А ты? Говори все как есть.
– Как есть? Уж чего нет, того нет, а что есть… Дур-р-рацкая память моя, чтоб ей куда-нибудь провалиться, так нет же. Это я скорее провалюсь, чем… чем… чем она. И худо мне, худо… Спроси: что болит? Отвечу: холод по всему телу, озноб; почему-то на бок валит… Прости, прости, что время твое занимаю.
– Мне интересно, что говорят врачи, – настаивала Мария.
– Врачи свое дело зна-а-ают. Надоели они мне, а я – им, и в поликлинике, и в стационаре. На днях положат в центральную городскую больницу, в ЦРБ, на плановое лечение, недели на три-четыре, обещают, по крайней мере. Сестрички там хорошие, а врачи – так себе...
– Точно положат? А навестить тебя будет можно?
– Точно. Уже оформили заявку, вчера сестра приходила. Приходи, если захочешь, не возражаю…
Мария решила, что навестит обязательно, и лучше, конечно, прийти в больницу, чем домой к незнакомым людям. Долго не могла выкроить время. А ведь надо, надо… Наконец собралась. Предварительно позвонила в справочную часть и спросила, пускают ли к больному, что разрешается принести из продуктов. Ответили, что Анатолий Скуратов лежит в отдельной палате, что пускают в часы приема посетителей. Успела прийти впритык, в воскресенье, чувствуя, что скоро могут и выписать – шла и боялась увидеть тяжелобольного человека, лицо которого почти забыла, а голос, наверное, не забудет никогда.
Корпус больницы – двухэтажный, Анатолий лежал на первом этаже. «Хорошо, что на первом – удобно выезжать на улицу», – подумала она, проходя по отделению. В узком коридоре прогуливались два-три человека, один из них прихрамывал; еще двое сидели на стульях, глазея по сторонам. На посту никого не было, палата Анатолия – в самом конце, дверь приоткрыта. Мария вошла и словно натолкнулась на незнакомого, неуклюжего с виду человека, примостившегося на стуле возле самого входа. Напротив него – кресло-каталка, в котором полусидел-полулежал Анатолий. Его было почти не узнать – против того, что было год назад: очень похудел и сник, вроде как сжался. Увидев гостью, заулыбался.
– А-а-а, пришла все-таки… – произнес он нараспев. – А я, видишь, не один. Это мой друг, я про него рассказывал, Иван Рябичев, старинный мой друг, одноклассник. Зна-а-акомьтесь, пожалуйста.
– Очень приятно, Мария, – произнесла она сдержанно.
– Рад встрече, Иван, – и он поднялся, поздоровался с Марией, о которой столько наслушался от Анатолия. – Толя мне рассказывал о вас, и спасибо вам за участие и заботу.
Мария стало очень неловко, и чтобы преодолеть эту неловкость, она тут же принялась разгружать сумку – выставила на стол банку с вареньем, виноград и коробку с песочным тортом.
Анатолий обрадовался по-детски:
– Будем чай пить! Варенье-то кто варил?
– Я сама и варила, клубничное, ягоды – с нашей дачи. – Мария уже успела оглядеться и немного освоиться, стала открывать банку и тут уже заметила кое-что, не соответствующее обычной больничной обстановке.
– А что это за склад под кроватью? – спросила она, отставляя банку.
Анатолий взглянул на Ивана:
– Ну-у-у, брат, засекли! Так что показывай скорее – ведь и я еще всего не видел! А то только и слышу: та-а-ам – был, то – нарисовал, это – дописываю! – Анатолий обратился к Марии: – Иван – художник, пре-е-е-дставляешь? Учился когда-то в Строгановке, да он и сам расскажет, если захочет. Ну, давай, давай, пока никто не пришел! – поторопил он.
– Хотите? – спросил у Марии Иван.
– Конечно, – отвечала Мария неуверенно.
Иван выглянул за дверь, проверить, что там, в коридоре: кажется, относительно спокойно. Он поплотнее притворил дверь в палату, достал на свет все, что было под кроватью, и, освободив от упаковочной бумаги, расставил на самой кровати, на полу – по всей комнате, где только хватало места – десятка три произведений.
– Вот, смотрите!
Мария смотрела... В основном – пейзажи, натюрморты, портреты, несколько рисунков. Она не очень разбиралась в изобразительном искусстве, но кое-что ей показалось приятным. Стала рассматривать внимательнее: некоторые наброски понравились, другие – вызывали удивление, а несколько работ встревожили, навеяли неясную тоску. Откуда все это? И как оно – Анатолию, нужно ли ему? Может, отвлекает от болезни, а может, раздражает? Взглянула на больного. Он улыбнулся и кивнул: смотри, мол, что мой друг изобразить удосужился! В общем, любопытно, что-то в этом есть. Только кто это видел и увидит?
Последняя, самая большая, плотно обернутая простыней картина, стояла у стены за кроватью, и было видно, что она – в раме.
– А это что? Покажите, пожалуйста, – попросила она Ивана.
– Эта работа не завершена, – ответил он смущенно.
– Ну и что, все равно интересно, – настаивала Мария.
Раз так… Иван отодвинул рисунки и эскизы, переместив их туда же, под прикрытие такой полезной для него кровати. Потом нехотя, неловкими движениями, вытащил картину, размотал веревки и тряпки, откинул в угол – повернул картину к свету, установив ее вдоль кровати.
– Вот. А смотреть нужно издалека.
Откатил кресло Анатолия в сторону, насколько позволяли размеры маленькой палаты. Мария подошла и встала там же.
На картине была изображена женщина, стоящая на розовых мраморных плитах, устилавших побережье океана. Океан поднимался ей навстречу задиристыми волнами; одна из волн почти легла на плоский мрамор, бережно опуская на него мужчину. Женщина держала в руках красивое, гладкое, глянцевое яблоко, протягивая его изумленному мужчине. Синие цвета океана и розовые тона суши оттеняли тела людей. Он и она – великолепно сложенные, обнаженные; обе фигуры расположены на равном расстоянии от центра картины. А яблоко… Красно-вишневое с прожилками яблоко было отправной точкой, центром симметрии, хотя это не подчеркивалось специально. Все на картине было подчинено этому яблоку, и убери его – остальное показалось бы нелепым… Удивительный сюжет! Марию удивила и рама; рама была неровной, с зазубринами, повторяла розовые цвета полотна. Общее впечатление, как ни странно, – впечатление реальности.
– Это акварель? – спросила Мария.
– Да.
– Простите, если скажу что-то не так, – она всматривалась в детали картины. – Я не слишком большой знаток… Но, если картина не завершена, то почему она – в раме?
– Рама – составляющая, важная часть композиции; жаль, что вы этого не поняли, – огорчился Иван. – Вот Анатолий сразу догадался. Я ему эту картину еще вчера показывал. Видите ли, здесь далеко не все закончено, и раму тоже надо доводить…
– Разве можно так – одновременно? – удивилась Мария. – Кто же делал эту раму?
– Я и делал, – отвечал художник сухо: недогадливость Марии раздражала его все больше, и ей становилось неловко.
– А я… – она задержалась, но докончила мысль. – Я такого не слышала, чтобы художники сами изготавливали рамы для своих творений.
Мария досадовала на свою «дремучесть». Анатолий, тихо засмеялся, прислушиваясь к их разговору, медленно подкатился к картине. Слегка наклонился, провел слабой рукой по верхней кромке рамы.
– Мария, да ты-ы-ы не обижайся на него. Иван – человек со странностями. Это я его знаю сто миллионов лет, хотя и с перерывами, а кто увидит в первый раз – сло-о-овно с цирковым клоуном познакомился, или жонглером. Да он-то все умеет, жаль, что слишком много за других старается. За меня-я-я – например… А знаешь, как эта картина называется?
– Догадываюсь, – Мария хотела хоть немного сгладить впечатление о своем кругозоре, создавшееся у Ивана, напрягла все свое воображение. – Примерно: «Встреча на меридиане», «Фантазия о яблоке», «Пробуждение чувств», или… «Морские грезы»... Так?
Анатолий взглянул на Ивана. Тот опять несколько сник:
– Я же говорил, что картина не закончена. Но название – окончательное: «Яблоко жизни». Сначала у меня появилась идея, название, сделал несколько вариантов. А картина… Как закончу ее, так яблоко и оживет.
Яблоко жизни? То есть яблоко – символ или смысл жизни?
Мария не сдавалась и продолжала интересоваться дальше:
– И все-таки – как вам это в голову пришло, если не секрет?
– Секрет? – Иван выразительно посмотрел на нее сбоку, исподлобья: – Секрет у меня только один – не скажу, какой, хотя Толик его отлично знает… А другим знать зачем? К названию картины это прямого отношения не имеет, а к самой картине – да.
Что Иван имеет в виду – что за секрет? Марии никак не удавалось выпутаться из того неудобного во всех отношениях положения, в которое попала, – она увязала все глубже. Тогда…
– Ладно, оставим все, не имеющее отношения... Но как же ваши картины оказались здесь, вместе с этим «Яблоком…»? – спросила она Ивана. – И как отреагировал на это персонал больницы?
Тут вмешался Анатолий, для которого короткая перепалка Ивана и Марии показалась неоправданно серьезной, несколько театральной – по сравнению с его-то проблемами.
– Как? – он глянул в сторону двери и понизил голос. – Да-а-а вчера вечером Иван подогнал машину аккурат к окну (хорошо, что первый этаж!), через окно и выгрузил коробки прямо ко мне, я просто оба-а-алдел. И… что? Да ничего… Все нормально! Никто и не пикнул. А сегодня утром сестричка пришла с у-у-у-колами, хорошая такая, пожилая, давно ее знаю. Увидела, конечно... Я все объяснил, она обещала сделать вид, что ничего не заметила. Да еще сегодня – воскресенье, никто и не придет, врач – только дежурный, а ему-то... А завтра выписываюсь. Ива-а-а-н же меня и заберет, заодно и картины. Понимаешь?
Мария перестала «накручивать» себя: разве за этим пришла сюда? Она еще раз подумала: хорошо, что успела навестить Анатолия вовремя – да вот и на Ивана посмотрела, на его работы... А Иван словно пробудился, загорелся желанием все объяснить – заговорил, волнуясь:
– Конечно, я мог бы и сразу к Толику домой привезти, ключи у меня есть, только машины под рукой не было, подвернулась – чужая. А к Толику – дальше, чем сюда – да и тоже временно… Догадался-то я правильно, лишь бы до завтра дожить! Сейчас нам главное – выжить и спасти рисунки. А там посмотрим, ведь так, Толя?
Анатолий кивнул, покачиваясь слегка... Спасти? От кого? Почему? Или творческими людьми движут особые причины? Непонятно... Мария хотела уточнить, но ждала, чтобы они сами все разъяснили. Спросила:
– Если вы все это перевезете, как решили, к Анатолию, как же Иван будет дописывать картину? Где? Ведь нужны какие-то условия, мастерская или…– и вообще много места!
– Разберемся, не сомневайтесь! – сказал Иван, выгреб остальные картины и рисунки из-под кровати и принялся упаковывать их. Мария хотела помочь ему, но он не разрешил. И правда – управился быстро, да и получилось компактно – всего-то два тюка. Картину с яблоком замотал в тряпки, обращаясь с ней очень аккуратно; потом задвинул все обратно под кровать, подальше к стеночке. Незаметно, вроде…
– Была у нас мастерская, здесь, неподалеку, – продолжил он свои объяснения, подбирая оставшийся на полу мусор. – Снимали ее вчетвером: два скульптора и два художника. Три года прошло – все казалось нормально, и вдруг явились: «Срочно, в один день – освобождайте, иначе не то что сохранность не гарантируем, а даже… Будем уточнять, на каких правах вы занимаете нашу площадь!» Наверное, кто-то с кем-то не договорился, то ли из начальства, то ли из потенциальных арендаторов (есть тут одни разбойники, я их так называю: «потенциальными»), – и что делать? – Иван вздохнул. – Скульптуры-то, наверное, труднее пристроить, а картины… Вот я и сообразил в момент – сюда. А уж завтра…
Мария огорчалась, глядя на Ивана и слушая его рассказ. Трудно, наверное, быть художником, которому приходится не столько заниматься творчеством, сколько тем, чтобы сначала – выживать, а уж потом – думать о творчестве. Но она ничего не сказала, а попробовала успокоить Ивана: все утрясется! Он растерянно улыбался, поглядывая на Анатолия, повторяя, что нужно надеяться. Хорошо бы… Поставили чайник, открыли варенье. Иван разрезал торт. Мария смотрела на Анатолия, погрустневшего от рассказа Ивана, от собственных размышлений о завтрашнем дне…
Да, не все и не у всех – так хорошо и просто, как может показаться со стороны! Марии захотелось внести веселую нотку, и она сказала:
– Знаете что? У моего начальника есть любимая поговорка: не стоит заранее сочинять себе неприятности. Поэтому будем радоваться приятному, например – этому торту; недавно на работе мы отмечали один юбилей, покупали такой торт – оказался вкусным!
– Ага, я лю-ю-юблю радоваться, да редко получается, – улыбнулся Анатолий, пододвигаясь на коляске к столу.
Мария тоже улыбалась, а сама напряженно ожидала, как Анатолию удастся справиться с едой, ведь руки плохо слушаются. К ее удивлению, он довольно ловко брал чашку обеими руками, откусывал торт, зачерпывал варенье ложечкой. Все, что падало на пол, Иван потом быстро убрал.
Мария хотела поухаживать за больным, но Иван сказал:
– Не надо! Вы – гостья, а Анатолий – мой друг. – Иван вспомнил о том, что его очень беспокоило. – Знаете... Плохо, что Толина комната – на четвертом этаже. Надо бы меняться на первый, чтобы было легче вывозить его на улицу. Обмен – целая эпопея. Родственники не помогут, уже ясно. А в инвалидный приют, или как он там называется, мы с ребятами Толюнчика не сдадим. Надо держаться до последнего звонка!
До какого-такого «последнего звонка» и что это значит, Мария не переспрашивала.
Нет, здоровые и благополучные люди
никогда не поймут тех, кто так вот…
Но, с другой стороны, с кем бы ни случилось подобное несчастье, если не помогут близкие, или, как у Анатолия, хорошие друзья, то что прикажешь делать? Вспомнила о своих, о том, что случалось с ее родными, о которых говорится, что «в каждом дому по кому»… А чужие – у них свои дома, свои горести и заботы… Вот, пришла повидать больного, поговорить с врачом: да что тут врачи, если нужен уход и терпение, а ухаживать и терпеть – никого не обяжешь!
За окном уже стемнело; пора домой…
– Иван, вы меня немного проводите? – спросила Мария, собираясь потихоньку в дорогу.
– Конечно.
– Ну, Анатолий, не унывай. Я буду звонить. Ладно?
Она попрощалась с Анатолием, обняла его легонько, поцеловала в щеку, крепко сжала его руки: словно ледяные! И какой холод от него идет! Запомнила его просительно-тоскливый взгляд…
– Вы тоже мне звоните, спросите телефон у Анатолия, – сказала она Ивану в коридоре, – или сейчас запишете?
– Толик даст, не волнуйся… – Иван посмотрел на нее пристально, изучающим взглядом. – И откуда только ты такая взялась? – очень тихо произнес он. – Толик мне все рассказал. У тебя, что ли своих дел мало?
– А у тебя? – не задержалась с ответом Мария.
– У меня-то… – Иван на секунду прислонился к стене коридора. – О-о-о… Дел у меня много. Да и Толик… Долго он не протянет, а надежда ему нужна. То-то… И если бы мне кто велел выбирать: или картины, или он, то я бы, не сомневаясь… Мы ведь вместе выросли, и я брата его помню, что в Белгороде теперь живет и носа сюда не кажет, помню их родителей тоже; славные были, работящие. Только ты не думай…
– Да я ничего и не думаю, – вздохнула Мария. – Спасибо тебе, Иван.
– Тьфу ты, мне-то за что?
– За все. До свидания!
Они уже дошли до конца коридора, потом – до выхода, так и не встретив ни единого больного (куда ж они подевались?); на посту молоденькая медсестра весело болтала с кем-то по телефону. Где же нянечки, санитары? Странная больница... Вот и хорошо: пусть тайну сторожит!
– Ну, прощайте! – Иван открыл дверь на лестничную клетку, пропуская Марию, коротко распрощался и заспешил обратно.
Мария задержалась на пороге и обернулась. Иван вошел в палату к Анатолию, двери за собой не прикрыл – и Мария увидела, как он помогает больному перебраться с кресла на кровать. Мучительная сцена! Ноги у Анатолия не действовали совсем, и сам он казался похожим на большого нескладного кузнечика, которому легко только согнуться пополам, а разогнуться… Нет, все, что угодно, только не это! И нельзя же все подряд примеривать к себе!
Она вышла на тихую улочку, на трамвайную остановку. Села в быстро подошедший трамвай. Пока ехала, думала, думала, думала…
Дома спросили, как Анатолий. Она рассказала почти все, только о картинах не упомянула, чтобы не было лишних расспросов. Валера смотрел на нее с подозрением: видно, есть что утаивать!
Позвонила Анатолию с работы через неделю, спросила о делах.
– Ну-у-у, ничего пока. Хорошими новостями не балуют… Но держусь, держусь…
– А с картинами как? – поинтересовалась она, помешкав.
– Да вот, под шкафом лежат.
– Значит, сумели перевезти? – обрадовалась Мария.
– Да, удалось провернуть… Иванушка уехал на месяц, повез жену подлечить, а заодно... что-то еще, не помню; ну, дела семейные у него не клеятся… Картинки-то пусть полежат: ничего, дело терпит…
– Скажи, а на первый этаж, в самом деле, можно поменяться? – Мария вспомнила о планах Ивана.
– Да-а-а все можно, если подтолкнуть. Ребята помогут. Завтра Федя придет, посудачим… на досуге.
– Ну, держись крепче!
– Ста-а-а-раюсь, сестричка…
Мария положила трубку, долго не могла отделаться от мысли, что Анатолию очень тоскливо и одиноко несмотря на то, что верные друзья у него есть. Но... Жизнь покатилась дальше, собственные дела и заботы поглощали целиком. На работе – куча дел, нововведений. Завод преобразовывали в комбинат, отдел кадров бурлил, как Ниагара. Закрывая глаза перед сном, Мария видела плывущие и извивающиеся, как телеграфные ленточки, разграфленные документы, формуляры отчетности, ведомости. Домом заниматься не хватало сил, и, если бы не мама, дети оказались бы попросту заброшенными… Кирюше-то было на руку, что его меньше контролируют, а Олечка с Анастасией Григорьевной жили дружно – это радовало Марию. У Валерия Игнатьевича на работе было чуть потише, но его начальство обещало, что спокойствие – ненадолго.
Анатолия Скуратова Мария все-таки имела в виду, изредка позванивала, чаще всего получая в ответ короткие гудки – занято – или длинные гудки – некому взять трубку. Удивлялась, а причины не знала. Догадывалась о плохом – отгоняла эти мысли. Было начало июня, скоро отпуск. Хочется, хочется в отпуск... Может, получится отдохнуть по-человечески, давно никуда не ездили вдвоем с Валерой. И то! Едва наступало лето, он уже знал, чего ждать от Марии, у которой планы проведения отпуска далеко не простирались. И тогда Валерию приходилось прибегать к «парламентским выступлениям» – Мария привыкла к его оборотам речи, порядку слов и очередности доводов:
– Как только подходит весна – все, дальше можно не спрашивать: а что вы собираетесь делать летом? Лето означает: одна дача, только дача, и ничего, кроме дачи – все на ней клином сошлось. Никакого разнообразия действий! Путевки мне взять – раз плюнуть, вся страна – как на ладони. А ты у меня, моя дорогая, совершенно разучилась отдыхать! Ребята, допустим, в лагерь ездят, а мы с тобой… – тут Валера предложил нечто новенькое: – Все, не возражай: на август заказал две путевки в санаторий, в Ессентуки. Мне рекомендовано, а тебе – не вредно. Анастасия Григорьевна – не против. Кирюшку и Олечку возьмем с собой в другой раз. Задача решена, возражения не принимаются.
– Валера, ты просто молодец, – расчувствовалась Мария, приготовившаяся поначалу пылко протестовать, да вовремя одумалась. – Знала я, за кого замуж выходить! Вспомни, как сначала сомневалась...
– Чего вспомнила, голубушка… – улыбнулся Валера и тут же загордился: – Но ведь знал и я, как жену выбирать!
На другой день Мария Афанасьевна написала заявление на отпуск. Начальник завизировал сразу же, а Генеральный оставил «на усмотрение». Это он – так, для порядка: отпустит, никуда не денется. Девчонки видели, как он положил бумагу в синюю папку, то есть решит положительно. Уже к концу рабочего дня, когда Мария собралась уходить, ее подозвали к городскому телефону.
– Мария, не удивляйтесь и вспомните меня. Это – Иван Рябичев, Толин приятель. Вы можете сейчас поговорить со мной – никому не помешаю?
– А, здравствуйте, Иван! Давайте, поговорим, не волнуйтесь, время есть, – обрадовалась Мария, но сердце подсказало: зря радуешься, что-то там случилось!
– Меня долго не было; я недавно приехал, раскидал некоторые дела, только не все. Скоро уезжаю опять: так надо. Вы же помните, как я хотел для Толика кое-что протолкнуть, да не выходит пока… – Иван замялся. – Обменять комнату – быстро не выйдет; Федор так и предупреждал – он и сам пробовал, но неудачно.... А соседи Толика съехали, теперь там поселился мерзкий тип, пропойца и… тунеядец. Мария, вы меня слышите? – Иван замолчал – видимо, передал самое главное. – Как самочувствие?
– Слышу… Самочувствие – спасибо, нормально, – автоматически произнесла она, задумавшись над тем, что сообщил Иван.
– Тогда… Не хочу нудить долго, но если можете, поищите вот что. Узнайте, пожалуйста, для Анатолия: существует ли такая услуга, когда приносят горячие обеды на дом? Именно в Толином районе? Телефоны я все раздобыл, да заниматься этим времени нет. Федя тоже постарается, но и вы… Если бы вам это удалось!
– Хорошо. Буду дозваниваться, – сказала Мария. – Диктуйте, куда звонить. – Записав подробно, спросила: – А что с картинами?
– Ой, все там же, – отвечал Иван с печалью в голосе. – Мне какая-то черная кошка дорогу перебежала, других объяснений не нахожу. Как нарочно, мы не можем договориться с новыми арендаторами, управы на них нет: требуют непомерную мзду! Картинки мои Толику, кажется, не мешают, к тому же и пристроить их сейчас некуда. Работать над ними не могу, уезжаю не в творческую командировку, как хотелось бы, а... совершенно по другим делам. Собирался-то я... Досадно: все могло сложиться совершенно иначе!
– Иначе? Вообще или только теперь? – спросила Мария, не подозревая, насколько она задела Ивана за больное место.
– Вы… Вы просто так спрашиваете? – Иван осекся, и Мария вдруг почувствовала, что он принял ее слова чересчур серьезно – но почему?
– Извините, если не то сказала, я ведь не знаю вас… – произнесла она и уже начала раскаиваться, что задала ненужный вопрос.
Иван, у которого на душе и в самом деле «кошки скребли», не знал, стоит ли говорить о себе откровенно, но все-таки начал:
– Понимаете, Мария, раз на то пошло… – он помолчал, и Мария стала напряженно ждать, что он скажет дальше. – Понимаете… Вы – такой человек, что не побьете меня за откровенность! …Вот Толик – он женился по любви, и первое время был счастлив – я точно знаю, хотя тогда мы с ним… не особенно часто встречались, даже наоборот. А я… Дурацкая моя натура! Очень, очень любил одну девушку, понимаете? Так любил, что близко к ней подойти стеснялся, а прикоснуться или пальцем тронуть – и мечтать боялся. В то время я только начинал учиться живописи, брал уроки у одного художника, и что? Все его уроки забросил, а рисовал только ее! Сотни листов бумаги перевел – рвал и выбрасывал, бездарь несчастная... Поворот головы, взгляд, выражение глаз... Она, только она!!! Да и позже…
– Значит, на картине, на вашей любимой картине с яблоком – она?
– Вот как вы догадались… – Иван замедлил свою речь, вздохнул судорожно. – Да, это – она. И до сих пор для меня… никого не существует, кроме нее. Женился на другой, конечно…
– Почему же так? – удивилась Мария. – Она вам отказала, наверное?
– Да я и предложения не делал – чувствовал, что недостоин, не потяну… Не посмел! Представляете: она бы мне стирала, гладила, суп варила, детей рожала, а я… У меня творчество – закон для всего остального, и предложить любимой женщине второстепенную роль – слишком жестоко и… нечестно. Понимаете?
– Нет, не понимаю, – отвечала Мария, забывшая о своих делах и взволнованная судьбой Ивана. – Каждый живой человек стремится к счастью, к счастливой любви, к пониманию близкими людьми. Разве творчество, как вы сказали, может заменить все это? И может ли творчество быть выше любви? Наверное, я плохо разбираюсь в искусстве, но чтобы любовь оказалась во вторую очередь – разве так – честно?
– Не думал, что мы будем толковать об этом, да еще по служебному телефону, – отвечал Иван с расстановкой, – но раз так… Моя жена – обычная, каких много, ни на какие идеалы не претендует. Ну, год за годом – и все ничего; семья, дети... Потом то одно, то другое… Неохота рассказывать, сколько у меня скопилось семейных проблем – как говорят, врагу не пожелаешь! Единственное, что осталось светлым, это моя мечта; она – далеко-далеко за горизонтом, только где – не знаю… Пусть так и будет. Вот так – честно.
– Понимаю, вы все заранее рассчитали: перекладывая на «обычную» женщину свои бытовые проблемы, надеялись, так будет легче жить, не тратить силы и внимание на то, что можно удерживать «за горизонтом», лишь мысленно обращаться к мечте. Так легче творить «бессмертные полотна», свободнее выражать себя в искусстве! – высказалась Мария.
– Ого, как вы меня разоблачили! Да, наверное, так оно и есть – отчасти… Вот и расплачиваюсь теперь – за все, вы правы... – Ивану стало очень грустно. – А что, Толик обо мне не рассказывал?
– Нет, да я и не расспрашивала… – Марии и в голову не приходило интересоваться у Толика делами и «секретами» его друзей. – И вас вызвала на откровения нечаянно; простите, если обидела чем-то.
– Это вы меня простите и забудьте, что сказал. Честно, нечестно – каждый для себя определяет сам… Простите за несдержанность. – Ивану было неловко, но остановиться не мог. – Ведь почему вам звоню: увидел, что вы – чистая и искренняя, добрая, и еще… С вами не страшно быть откровенным, да не все стоит долгого рассуждения. А сколько постыдных поступков было – вспоминать страшно! Небось, так и в жизни каждого, тем более – в моей-то жизни…
– Да и в моей – тоже, – отозвалась Мария, вспоминая, о чем затруднилась бы рассказать малознакомому человеку. – Ну, моя жизнь – не то, что ваша… А как у вас остальные дела?
– Остальные? И остальные – не лучшим образом… Столько возможностей уже упустил – не передать. Вот и теперь – упускаю точно. Обидно, приглашают в Чехию на реставрационные работы в галерею одного старинного замка в Татрах – не могу поехать, а там заработки хорошие. И замок роскошный! Поработать бы полгода – на все творческие планы хватило бы, и житейские проблемы решил бы. Но не складывается... Контракт с чехами нужно подписывать срочно, через неделю уже поздно будет, найдутся другие люди – да уже, видно, и нашлись!
Мария подумала, что Ивану принципиально не везет. Вспомнила, о чем думала с начала их разговора:
– А все-таки, как же… та картина? Что с ней будет? То яблоко, яблоко, которое – символ жизни, та женщина, которая – символ любви или мечты, тот мужчина, который принимает – или не принимает – этот дар? Ведь это очень важно для вас! Я правильно понимаю?
– Картина! Вы помните о картине! Мария, все это… Важно, настолько важно, что... Жаль, не могу больше по телефону… – Ей показалось, что Иван вот-вот заплачет от обиды или уже плачет… – Я совершенно выдохся… Не напоминайте, прошу... Главное – не завершил, вот что… Ну, не буду… Надеюсь на вас. Приеду – позвоню. Счастливо!
…Все два месяца, что оставались перед отпуском, Мария обзванивала названные Иваном столовые, кафе и закусочные. Где-то сразу отказывали, где-то соглашались доставлять горячую пищу на дом, но задорого, где-то все устраивало, но, как оказывалось, только на словах. Говорила с Анатолием: тот жаловался: мол, принесли обеды раза три – ничего еще, съедобно. Согласился, оплатил вперед на месяц: деньги взяли, а обедов нет – и так уже несколько раз. Мария звонила заведующим этими учреждениями, добивалась правды, и что? Да ничего – с них взятки гладки. Ну и люди… Откуда они берутся? Или так принято юлить в сфере обслуживания? Попробовали бы таким макаром работать на заводе!
Но что толку, пользы для Анатолия – не было.
Звонила она и в собес, а там, прежде всего, строго спросили:
– А кто вы такая? Какое ваше дело? Кем вы приходитесь Анатолию Скуратову? У вас есть основания задавать нам такие вопросы?
Нет, тут было не договориться. И ведь тоже – люди. Что за люди? Безразличные чиновники! А где-нибудь есть другие? Несколько раз «нарывалась» по телефону на соседа Анатолия… Ее настроение все падало, а мысли становились мрачными. Да, бедный Анатолий, что ему делать? Так и уехала в Ессентуки с тяжестью в душе. Валерию почти ничего не рассказывала, но он обо всем догадывался сам. Мария утешалась тем, что у Анатолия есть друзья: близко – Федя, подальше – Иван…
***
В санатории отдохнули очень хорошо. Гуляли, ходили к источнику, пили воду, соблюдали режим, даже иногда спали после обеда. Ну, совсем разленились! Валера просто изменялся на глазах, распрямился, даже растолстел немножко – от безделья. Снова научился «юморить» и говорить высокопарные комплименты жене – прямо как в классических постановках! Мария похорошела, успокоилась. Правда, иногда вспоминала о печальном, да и видела невеселое – сколько тяжело больных приехали сюда, особенно по соседству, в Пятигорск. Говорят, что здешние (а особенно пятигорские) воды лечат неизлечимые болезни. Еще в прошлом, девятнадцатом веке, больных привозили на колясках к источникам, а уезжали они на своих ногах. Вот бы Анатолия сюда! Ой, опять о том же…
Мария с Валерием вернулись довольные, навезли подарков: детям – теплые вязаные вещи, Анастасии Григорьевне – тонкую пуховую шаль, близким знакомым – сувениры. Всем все понравилось, особенно фарфоровые безделушки, разнообразие которых удивляло Марию. Девочкам на работу принесла два килограмма пряденой шерсти, купленной недорого в Кисловодске у карачаевцев, как и просили. – «Это ли надо?» – «Да, отлично, спасибо. Хотите, научим вязать, Мария Афанасьевна?» – «Когда там вязать, других дел полно, некогда пуговицу пришить!»
Анатолию дозвонилась через несколько дней.
– Ма-а-ария, голубушка… – прошептал он. – Плохо мне совсем, и с кормежкой, и со всем остальным. Лежу лежмя, почти не вылезаю из… берлоги. Сестричка, не обижайся, давно тебя не слышал...
У Марии упало сердце. Бедный, бедный человек, так мучается… И все – один и один. Анатолий не отрицал, что теперь – почти один...
– Может, я приду к тебе, посмотрим, что и как?
– Не-е-ет, только не это… – воспротивился Анатолий. – И не собирайся даже! Но давай подумаем вместе, покумекаем... Что у меня получается? Плохо у меня получается.
– И выхода нет?
– Есть, наверное, и вот какой. Брат Олег звонил из Белгорода, советует… – Мария понимала, что Анатолию совершенно не у кого просить помощи, и обрадовалась, что объявился этот самый брат. – Есть у него одна знакомая, Валентиной зовут, муж то ли помер, то ли бросил... Старше меня лет на десять, с дочкой. Дочка желает учиться в столице или вообще в большом городе… Они предлагают мне, чтобы я женился, то есть оформил брак с этой Валентиной: ну, приедут, пропишутся у меня, будут за мной ухаживать, обещают, по крайней мере. Олег уверял, гарантировал… Что скажешь, добрая душа?
– Анатолий… – Мария была обескуражена. – А твои друзья?
– Друзья… – Анатолий всхлипнул. – Замучил я Федора, замотал совсем. А Иван как уехал тогда еще, так и пропал… Где и что с ним – не известно… Вот так и живу. Сосед гудит день и ночь – не просыхает от пьянки. Какая-то братва к нему шастает постоянно. Олег все торопит.
– Ох, не знаю, что сказать, – только и сумела вымолвить она. – Может, и правда, лучше будет, если… если оформить брак и… прописку?
– Да я и сам догадываюсь, что стоит согласиться.
Мария положила трубку, ощутив всю безысходность его положения.
…Дело шло к зиме и к холодам. После Нового года Валерию Игнатьевичу пообещали повышение в должности, что Марию не особенно радовало: добавят сто рублей зарплаты, а спросят на тысячу. Да и что делать-то при теперешней неустойчивой экономике? Но – хоть так-то... На лучшее рассчитывать не приходилось. Больших семейных расходов не планировали, но кое-что купить надо, не откладывая. Кирилл вымахал за последний год, все брюки разом – словно укоротились. Надо срочно обновить одежду и ему, и Валерию, да и Олечке... О себе-то Мария всегда вспоминала в последнюю очередь, на броские наряды и украшения смотрела равнодушно: так ли часто бывают парады и праздники? Оля к тому времени научилась в школе простенькому рукоделию и с гордостью заявила, что скоро сама себе будет шить платья – экономия для семьи. Анастасия Григорьевна пошутила, сказала, что ей тоже хочется нарядов, сшитых по новой моде. Олечка пообещала ей – первой!
– А брюки Кириллу?
– Ой, пока не знаю, как их шьют! И выкройки нет... Но научусь еще.
Умора, прямо… Экономисты неугомонные!
Анатолию становилось боязно звонить. Как он там? Наконец, решилась. Дозвониться долго не удавалось: частые гудки, частые гудки… А то – никого… Потом трубка вдруг ответила низким женским голосом:
– Слушаю вас.
– Можно попросить Анатолия?
– Вы из поликлиники?
– Нет, я его знакомая, Мария.
– А-а-а… А я – его супруга, Валентина Семеновна. Что передать?
– А его… нет дома?
– Почему? Есть, но теперь отдыхает, тревожить не будем.
– Тогда… Скажите, пожалуйста, как… у вас дела.
– У нас? – Валентина весело засмеялась. – Все отлично. Я устроилась на хорошую работу, поваром, в ресторан «Вечерние огни», знаете такой? Оксана, моя дочь, пока не работает, но собирается. Анатолий у нас под присмотром. Что еще спросите?
– Можно вам звонить?
– Как хотите.
– Передайте Анатолию от меня привет…
Трубку быстро положили, почти бросили. Мария задумалась. Все, теперь правды не узнаешь ни за что. И надо ли узнавать? Может, Анатолий сам когда-нибудь позвонит, или Иван наконец объявится.
Жаль, что нет телефона Федора, не записала вовремя…
Новый год принес Марии Афанасьевне неприятности на работе. Обнаружились большие нарушения в финансовой отчетности предприятия, вскрылись не слишком честные дела начальства – когда такое было? Правда, кадровики оказались полностью непричастными, но пока это установили, нервы помотали изрядно. У Марии в голове не укладывалось: мыслимо ли это, ведь столько лет люди работали вместе, все друг друга знали, вроде бы доверяли друг дружке? Да и сама-то разные бумаги подписывала и особенно не вчитывалась в то, что писали другие, не сомневаясь при этом. Теперь поняла: зря не вчитывалась в каждую букву, не выверяла каждое слово! Будет впредь наука…
Валерий сказал, что ему еще с позапрошлого года не нравились подозрительные новшества, которые необдуманно внедрялись молодыми да ранними руководителями у них на производстве. Вот и получилась ерундистика! Может, Марии следует искать другое место – да жаль, уже пятнадцать лет «протрубила» в одном коллективе! Нужно подумать.
Мысли об Анатолии как-то обмякли, осели на втором или третьем плане. Но тут Олечка сказала, что недавно днем кто-то звонил, говорил невнятно, просил подозвать Марию. Может быть, это был Анатолий? Как он там? Она стала звонить сама – нет ответа. Повторяла звонки еще несколько дней подряд – то же самое. И снова – дела поглотили…
Дозвонилась с работы, чуть ли не в марте, в конце рабочего дня. Ответил грубый мужской голос:
– Подождите! – и – в сторону: – Валька, тебя!
Женский голос продолжил с хрипотцой:
– Слушаю, чего хотите? Анатолия? Нет его. Кто спрашивает? Мария? А, явилась, не запылилась… Объясняю: Анатолий умер, и уже месяц назад. Поняла? Так что можешь больше не хлопотать, не звонить.
– Как… – Мария обмякла, голова у нее закружилась. – И мне никто не сказал… Валентина… Валентина Семеновна, пожалуйста, не кладите трубку! – Мария отогнала слезы как можно дальше. – Он умер дома?
– А не все ли тебе равно, душечка? Ну, в больнице, считай, что в больнице. Легче стало? – Валентина ехидно захихикала. – Похоронили как полагается, не оставили в морге, не бросили на улице. Чего еще?
– А… сын! У него сын есть, – вспомнила Мария. – Он знает?
– Чего допытываешь: знает, не знает… – зашипела Валентина. – И не было у него никакого сына; был бы – знал бы, как с отцом поступить. Ясно? И закроем тему, и забудем мой телефончик.
Забудем, забудем, забудем… В голове у Марии заработал какой-то стучащий механизм, притупляющий чувства, перемешивающий мысли…
– Пожалуйста, Валентина Семеновна, это последний мой вопрос, – взмолилась она. – Кажется, у Анатолия… оставались какие-то картины или рисунки, не его собственные, а одного художника, его друга…
– И про это знаешь? Прокурорша... – Валентина откашлялась прямо в трубку, оглушив Марию. – Тогда и тут успокойся. Были картинки какие-то, мозолили нам глаза, да все сплыли. Наводили мы порядочек, расчищали, как говорится, территорию – и картиночки первым дело решили оприходовать. Сунулись туда-сюда – нам и гроша ломаного не предложили. Надоела нам с Васенькой вся эта белиберда, вытащили дружно весь мусор во двор, отволокли к заборчику и спалили.
– Как спалили? – Мария едва соображала, что происходит.
– Обыкновенно.
Мария задохнулась:
– Но ведь там… Там были очень ценные работы, понимаете?
Валентина засмеялась и закашляла с хрипом одновременно, что выдавало в ней хроническую курильщицу. Потом произнесла с издевкой:
– Ты меня еще и рассмешила, как в том анекдоте, хлопотунья ты наша неугомонная! Да рубля за все это оптом никто не дал!
– А… – в голове стучало все так же, и Мария не могла сообразить до конца, чтобы решиться спросить о главном, главном – после смерти Анатолия и исчезновения Ивана. Но пересилила этот стук и спросила: – А картина там была одна, такая… в раме…
– А, фантазия на предмет определенной озабоченности! – Валентина была готова сорваться на неприличный жаргон, но сдерживалась. – Ну, этот «шедевр» мы с Васей не поленилась к себе в ресторан притащить. Думали: администрация разберется, может, повесят на стеночку, хотя бы и в раздевалке. Разобрались, еще и как! Послали меня куда подальше, сказали, что публика у нас приличная, на такое непотребство ей смотреть – заранее аппетит портить! Даром, что и яблоко нарисовано… Не стали мы картиночку обратно домой волочь – рядом, за урну поставили. В мою же смену мусорная машина и увезла. Вот тебе – полный отчет. Довольна? Или еще чего спросишь, гражданин следователь?
Снова в разговор вмешался грубый мужской голос, видимо, с параллельного аппарата. Шум, треск, выкрики... Валентина, повышая тон, стала пререкаться с ним, хрипло выкрикивая ругательства. Мария не стала дожидаться окончания перебранки… Она положила трубку, сжала виски руками, пытаясь унять стук – все, так потише, полегче...
Хорошо, что в комнате никого не было, кроме нее.
Посмотрела на часы: без четверти шесть. Как все это…
Только в шесть часов она оторвалась от стула, едва ощущая себя: надо куда-то двигаться, что-то делать... Подошла к зеркалу.
Что, вот так просто – жить,
смотреть на свое отражение в зеркале жизни
– и однажды не увидеть себя в нем?
Она машинально поправила волосы, сняла с вешалки пальто, оделась, заперла за собою дверь, пересекла территорию завода, миновала проходную и медленно поплелась по знакомой улице, совершенно не соображая, что из продуктов собиралась купить по дороге домой…
***
Мария пришла домой, насилу разделась и тут же легла, отговорившись головной болью: переваривала горькие известия молча, однако так до конца и не поверила. Тоска душила. Утешала себя: ведь это – совсем чужой человек… Вспоминала, как отец, Афанасий Леонидович, говорил ей, когда она была еще маленькой девочкой, что у человека очень большая нагрузка – по жизни и в то же время – короткий жизненный цикл. Можно и не успеть…
Как же не вяжется одно с другим – но так устроен мир!
Сам Афанасий Леонидович умер так рано, так неожиданно, что родные долго не верили в это: был человек – и уже нет…
«Толочь» все внутри себя было невыносимо, и поздно вечером Мария наконец разрыдалась у Валерика на плече, не смогла не рассказать о картинах, об Иване, о Валентине. Рассказывала долго… Валера дал ей выговориться, а потом успокаивал, говорил, что этого и следовало ждать. Жалко бедного парня, конечно, да что теперь-то?
На другой день, после работы, когда все собрались дома, кроме Кирилла, задержавшегося на вечерней тренировке по теннису, сели ужинать. Поужинали, потом стали пить чай; Валера спросил:
– Машенька, вспомни то яблоко, ну, того художника, Ивана, на «Картине жизни», или как ты ее назвала – какое оно было? Вспомнила?
– Конечно: немного вытянутое, крупное, розово-красное, с вишневым отливом, – ответила Мария. – А что?
– Хочу, чтобы мы помянули Анатолия все вместе.
– А яблоко – при чем?
– Объясню, – сказал он
Валерий позвал за собой Марию, Анастасию Григорьевну и Олечку. В прихожей вынул из кармана куртки что-то завернутое в хрустящую фольгу. Развернул. Яблоко! Большое, очень красивое, ярко-вишневое яблоко: его скорее можно принять за муляж, чем посчитать настоящим.
– Неужели настоящее? – ахнула Олечка. – И где ж такое выросло? Я и похожих раньше никогда не видела. Папа, откуда?
– Не имеет значения, где взял, там уже нет, – ответил Валерий. – Маша, ну, как – похоже на ТО яблоко?
– Очень, очень… – согласилась Мария. – Удивительно! Как ты угадал? И… что дальше?
Валерий пошел на кухню, вымыл яблоко, вытер досуха полотенцем. Положил яблоко на тарелку, взял нож и разрезал его на шесть частей, аккуратно вынул сердцевину.
– Вот, девочки, берите – так и помянем Анатолия. Водочку пить не будем, не та у нас компания, а яблоко скушаем. Кирюшка свою долю потом съест. Ну, что же, Анатолий… Пусть земля ему будет пухом…
– Пап, тут одна долька лишняя – эта кому? – удивилась Оля.
– Ну, хоть тебе, – улыбнулся Валерий. – На пять частей резать несподручно. Поняла?
– Значит, папочка, резал ты без особого смысла?
– Резал – да, а вот в самом яблоке – смысл есть. Да в него и без меня уже столько всего вложили! – Валера видел, как Мария сдерживает слезы. – Просто я его искал, а тут оно и само попалось мне на глаза. Ясно?
…Яблоко оказалось очень вкусным, сочным, чуть-чуть терпким.
– Почти как сортовая антоновка, если хорошо дойдет, – сказала Анастасия Григорьевна и вздохнула сдержанно, вспомнив что-то. – Погодите-ка немного, я сейчас… – Помешкав, принесла из своей комнаты толстую тетрадь. – Раз такой случай, то вот… посмотрите. Посмотри, Машенька, что привезли из последней Тянь-Шаньской экспедиции сотрудники твоего отца. Валера, взгляните и вы с Олечкой. Это дневник, который Афанасий всегда возил с собой, неугомонный он был… Исследователь жизни! Все описывал, анализировал… Вот, видите, последняя запись, 12 марта 1976 года, сделана за неделю до смерти.
Мария стала читать вслух, легко разбирая почерк отца...
«Перед нами неожиданно выросла высокая и плоская каменная скала; на ней высечены какие-то знаки и фигуры – в строгом порядке, столбиками. Это – не иероглифы, такого письма я еще не встречал.
– Что это такое? – удивился я.
Наш бессменный и услужливый проводник Ун Чен расплылся в улыбке, закивал головой:
– Знаю, знаю; кого сюда ни приводил, все удивляются. Вернемся, покажу, как я перевел эти древние стихи на китайский, на русский не пробовал.
В отряде Ун Чен показал мне свои стихотворные переводы пятилетней давности: очень интересно! Я ночь не спал, сделал несколько вариантов перевода на русский и латынь. С латинским еще буду разбираться, да и с русским – тоже…
ВИДИШЬ, ЯБЛОКО ЖИЗНИ…
Видишь: яблоко жизни, яблоко жизни,
Яблоко жизни
досталось тебе,
досталось тебе.
Яблоко ешь, не спеша, съешь до конца,
Зернышки в горсть собери,
в землю – верни.
Свежей водой поливай,
ветру сломать не давай,
Дерево жизни расти,
дерево жизни взрасти.
Может, дождешься цветов,
нежных цветов,
Может, дождешься плодов,
спелых плодов.
Не прикасайся к плодам,
сочным плодам.
Пусть их другие вкусят,
молодые вкусят.
***
Видишь: яблоко жизни,
яблоко жизни,
Яблоко жизни
досталось другим,
осталось другим…»
